Ссылка для цитирования: Стебенева Л.В. Интертекстуальность в публицистике и поэзии В.Я. Брюсова (на примере стихотворения А.С. Пушкина «Пророк») // Меди@льманах. 2024. № 6 (125). С. 106−112. DOI: 10.30547/mediaalmanah.6.2024.106112
УДК 821.161.1:81’42
DOI: 10.30547/mediaalmanah.6.2024.106112
EDN: KHMBQZ
© Стебенева Людмила Васильевна
кандидат филологических наук, старший преподаватель кафедры стилистики русского языка факультета журналистики
МГУ имени М.В. Ломоносова
(г. Москва, Россия), lvstebeneva@mail.ru
Проблема понимания пушкинского «Пророка» — от источников до идеи — актуальна и сегодня. В. Соловьев убедительно доказал, что в стихотворении представлен образ ветхозаветного библейского пророка, более того, «идеальный образ истинного поэта» (1999: 56). Эта мысль принята учеными и уточняется в последующих интерпретациях.
В то же время отмечается несоответствие пушкинского текста библейскому и высказывается мнение о том, что одним из источников «Пророка» являются суры Корана и «Подражания Корану» Пушкина (см. библ. к статье В.Э. Вацуро (1994)). Эти разночтения убедительно снимает Т.Г. Мальчукова: «„Пророк“ оказывается не пересказом <...> религиозных текстов, а творческим образцом <...> духовной поэзии» (1998: 177).
Особо нужно отметить исследование генезиса «Пророка» — от лирики политической к лирике с общечеловеческим, духовным значением — в работе И.З. Сурат (2009). Наиболее остро полемика развернулась вокруг понимания, совпадают ли призвания пророка и поэта в творческом сознании Пушкина. В основном признается несомненная близость этих призваний, обусловленная традицией русской романтической поэзии XIX в., однако существует и мнение о недопустимости их смешения (Шварцбанд, 2004: 218–219). Тем не менее исследования темы пророка у Пушкина или собственно профетизма в русской литературе, в принципе, амбивалентны и перекликаются с текстом поэта (Гаспаров, 1999; Иваньшина, 2011; Королева, 2019; Красноперова, 2022).
Т.А. Кошемчук и О.А. Бердникова справедливо отмечают, что стихотворения Пушкина «Пророк» (1826) и «Поэт» (1827) стали отправной точкой для поэтического диалога во всех последующих эпохах русской литературы. Т.А. Кошемчук (2006) выделяет два образных ряда, используемых поэтами для осмысления творчества, — поэт-пророк и собеседник муз. О.А. Бердникова (2009) анализирует поэтологические модели Серебряного века в поэзии символистов и акмеистов, и трансформацию поэта-пророка в частности.
Соглашаясь с мыслью ученых о программном статусе «Пророка» и «Поэта», добавим, что стихотворение «Как счастлив я, когда могу покинуть...» (1828) является структурным звеном, их объединяющим. Во всех трех текстах ситуация поэтического вдохновения изображается в разных культурных координатах — ветхозаветных, античных/фольклорных: встреча с иномирным существом (серафимом или музой), переживание почти смерти от прикосновения и следующие за этим отверзание поэтического слуха и зрения и обретение поэтической речи (Гайворонская, 2009).
Что касается понимания пушкинского «Пророка» Брюсовым, он всегда рассматривал это произведение в контексте стихов о поэте и поэтическом творчестве. Так, еще в пору эпатажного декадентства Брюсов обращается в дневнике к центральному эпизоду «Пророка»: «Поэт должен переродиться, он должен на перепутье встретить ангела, который рассек бы ему грудь мечом и вложил бы вместо сердца пылающий огнем уголь»1. А в «зрелой» статье начала 1920-х гг. «Пророк» Брюсов пишет, что у Пушкина возможна замена образа «поэта» образом «пророка», и уточняет: «...конечно, библейского: только пророки Библии были для Пушкина подлинными „пророками“, поскольку „Поэт“ — частный случай пророка <...>. Все, доказанное для пророка, ео ipso будет доказано для поэта» (1929: 283). Идею стихотворения Брюсов излагает так: «Поэт — человек обыкновенный, но свое вдохновение он получает свыше, с неба, и потому в его произведениях есть нечто сверхземное. <...> с точки зрения Пушкина, поэтическое творчество объясняется некоторым наитием, некоей силой, неизвестной в ряду естественных сил» (1929: 284). Как видим, Брюсов высказывает постоянство в осмыслении сюжета «Пророка»: это стихотворение о поэтическом вдохновении, даруемом свыше.
Однако в статье «Священная жертва» (1905) Брюсов дискутирует с мыслью Пушкина о различении существования поэта до и после касания Божественного глагола: «Нет особых мигов, когда поэт становится поэтом: он или всегда поэт, или никогда. И душа не должна ждать Божественного глагола, чтобы встрепенуться»2. И все же в поэзии он в большей степени последователь, чем оппонент Пушкина: около двадцати стихотворений Брюсова имеют эпиграфом пушкинские строки, в текстах прочитывается осознанный диалог с классиком.
Рецепция пушкинского «пласта» в творчестве Брюсова имеет разные оценки: от неприятия попыток Брюсова постичь стиль и содержание поэзии Пушкина (Парнок, 1999: 73–84, 96–98), (Мочульский, 1997: 413, 425, 433) — до вдумчивого анализа этого диалога (Жирмунский, 1922; Максимов, 1969) и объективного признания трудов Брюсова как пушкиниста (Мочульский, 1997: 418, 429, 434, 436) и др. В диссертациях на материале пушкиноведческих работ поэта отчасти была исследована брюсовская рецепция: философия художественного творчества (Касымжанова, 1985) и концепция творчества Пушкина (Цуркан, 1995). Кроме того, были проанализированы некоторые реминисценции из пушкинских стихотворений о поэте и поэзии у Брюсова (Сатретдинова, 2004: 120–130), однако не исследован его творческий диалог с «Пророком».
Как становится очевидным, в дневниках и письмах Брюсов обдумывает мысль Пушкина задолго до поэтических воплощений. После упомянутой дневниковой записи и одиозного высказывания в статье он не раз воссоздает ситуацию встречи поэта с серафимом в момент поэтического вдохновения. Более того, Брюсов обращается к пушкинским мотивам поэтического побега, тождества сна и поэтического вдохновения, трансцендентности встречи с существом иномирным (Гайворонская, 2010). Так, «Сеятель» (1907) Брюсова состоит в аллюзивной связи не только с пушкинским стихотворением «Свободы сеятель пустынный...», но и «Пророк», «Поэт» и «Как счастлив я, когда могу покинуть...». В согласии с мыслью Брюсова после завершения трудов сеятельских возможно некое новое ученичество. И далее появляются знакомые мотивы, как то: поэтический побег «от шума и толпы, от славы и приветствий»3 «в лесной тайник»; мотив живого родника, в котором узнается традиция обращения поэтов к образу Кастальского ключа вдохновения. Самое главное, затем рисуется мистическая встреча, во время которой свершается это ученичество: поэт должен встретить «странных грез, стокрылых и стооких, забытый хоровод»4.
Как ни удивительно, в этой строфе узнается серафический, вообще ангельский, мотив, восходящий к образу «Спас в Силах», иконография которого основана на тексте Ветхого Завета — видении пророком Иезекиилем Славы Божьей как колесницы, запряженной апокалиптическими крылатыми существами, с ободьями колес, «усыпанными» глазами (Иез. 1: 5–20). Полагаем, Брюсову была знакома традиция изображения серафимов и херувимов на этой иконе. Напомним, высшие ангельские чины изображаются в овальной форме нимба — мандорле (от ит. «миндалина»), символизирующей сияние Славы Господа. Знаменательно, что иконография «Спаса в Силах» сложилась и под влиянием библейского эпизода видений пророка Исайи: «...видел я Господа, сидящего на престоле высоком и превознесенном <...> Вокруг Него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл: двумя закрывал каждый лице свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал. И взывали они друг ко другу и говорили: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф!» (Ис. 6: 1–4).
Однако именно стихи шестой главы из книги пророка Исайи, идущие следом за приведенными выше, послужили одним из источников пушкинского «Пророка»: «...погиб я! ибо я человек <...> с нечистыми устами, — и глаза мои видели Царя, Господа Саваофа. Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь <...> и коснулся уст моих и сказал: <...> грех твой очищен» (Ис. 6: 5–7). Отметим, что в статье «Пророк» Брюсов обращает внимание на возможные живописные, иконические источники пушкинского стихотворения: «...не видал ли Пушкин картинок, на которых изображены пророки или пророк с ангелом, а тем более еще с ангелом и с пылающим сердцем» (1929: 281). Учитывая комплементарную связь книг Исайи и Иезекииля с иконографией Божьей Славы в образе серафимов и тем фактом, что книга Исайи — источник пушкинского «Пророка», полагаем, что в образе хоровода «странных грез, стокрылых и стооких...» Брюсов контаминирует библейские источники «Пророка» и каноническое воплощение этих текстов в иконе.
Так поэтически «сбывается» заветная мечта Брюсова о встрече поэта с серафимом, высказанная, однако, с предельным максимализмом: не один ангел, а все силы небесные должны встретиться поэту. При всем том на периферии культурной памяти читателя сохраняется знание, что этот серафический «хоровод-вихрь» на иконах изображается вокруг Христа — Бога Сына. У Брюсова же космический масштаб символики связан с поэтом и, вне всякого сомнения, обусловлен его теургическим статусом в Серебряном веке, о чем будет сказано позднее.
Кульминацию лирического сюжета знаменует «радость творчества, свободного, без цели». В финале стихотворения апофеоз свершается «канонически» по Пушкину — в обретении поэтической речи. Но у Брюсова эта ситуация мыслится как наречение имен в раю — в русле акмеизма, для которого «Адам — первый человек, первый поэт <...>, первый пророк» (Бердникова, 2009: 21).
...Вновь, как Адам в раю,
неведомым и новым
Весь мир увижу я
И буду заклинать простым и вещим словом
Все тайны бытия!5
Единственное, существенно отличается обретение речи поэтом-пророком: у Пушкина — в страдании на грани смерти, у Брюсова — в полноте райского блаженства.
В стихотворении «Столп огненный» (1917), написанном через десять лет после «Сеятеля», вновь наблюдаем диалог с «Пророком» и «Поэтом» Пушкина. Здесь Брюсов воспроизводит ритм и размер стихотворения «Поэт»: «Не часто радует поэта / Судьба, являя перед ним / Внезапно — столп живого света, / Над краем вспыхнувший родным!»6. Как и ранее, Брюсов контаминирует встречу поэта с подобным ветхозаветным событием — явлением Бога пророку Моисею в пламени огня из Неопалимой Купины.
Кроме того, здесь обнаруживается ассоциативная связь с новозаветным образом столпа света, который остановил законника Савла на пути в Дамаск: «Савл, Савл! что ты гонишь Меня? <...> Трудно тебе идти против рожна?» (Деян. 9: 4–5). Серафический мотив на этот раз — осиявший Савла свет (как бы вихрь) — восприятие умных ангельских сил, окружающих Господа. Для стихотворения, в котором поднимается вопрос о поэтическом вдохновении, весьма значима параллель с новозаветным эпизодом перерождения гонителя Савла в апостола Павла, служение Богу которого отличалось особым харизматическим даром слова. Эта ассоциация намечает мотив обретения поэтом новой речи. Знаменательно, что очищение и одухотворение пушкинского пророка соотносят с преображением апостола Павла (Непомнящий, 2022: 244–245), а служение пророка, благословленное Богом, — с апостольским (Мальчукова, 1998: 175).
В стихотворении «В моей душе, как в глубях океана...» (1915) также присутствует аллюзивный отклик на «Пророка» Пушкина. Здесь диапазон брюсовского поэта отражает, прежде всего, державинскую формулу из оды «Бог» (1874): «Я царь — я раб — я червь — я бог!»7 Как помним, эту цитату Пушкин вынес эпиграфом ко второй главе повести «Египетские ночи» (1835), сюжет которой посвящен судьбе поэта: заезжий итальянский поэт-артист демонстрирует светскому поэту Чарскому свободу поэтического духа; кульминацией произведения выступает введенная в прозу лирика... Что касается сюжета стихотворения «В моей душе, как в глубях океана...», здесь брюсовский поэт постигает историю Земли от зарождения жизни, смены человеческих цивилизаций — до дружеского разговора с Пушкиным («И с Пушкиным я говорил как друг»). В отличие от пушкинского поэта-барда, хранящего память о великих героях и славных событиях прошлого, воспоминание брюсовского поэта заключается в разнообразии существований: «...Как во сне, / Скользят в твоей безмерной глубине / Виденья тех явлений, что погасли; / Там, под твоим торжественным стеклом, / Еще жива, как в целом сонме Библий, / Несчетность жизней, прожитых в былом»8. Все это — аллюзивный отклик не только на пушкинскую мысль о поэте как эхе, но и на пророка в момент постижения горнего и дольнего мира. В строфе «Я был полип, и грезил я теплом»9 подспудно проступает пушкинская реминисценция — доступный пророку в момент очищения зрения и слуха "гад морских подводный ход«10. Только у Пушкина в «Пророке» высвечивается вневременная «духовная вертикаль», «одухотворенный космос» (Непомнящий, 2022: 183, 187), а у Брюсова обязательна хронологическая перспектива, обладание всеми земными временами и материальными памятниками:
В моей душе, как в глубях океана,
Несчетность жизней, прожитых в былом:
Я был полип, и грезил я теплом;
Как ящер, крылья ширил средь тумана;
Меня с Ассуром знала Cordiana;
С халдеем звездам я воспел псалом;
Шел с гиксами я в Фивы напролом;
Гнал диких даков под значком Траяна;
Крест на плече, я шел в Иерусалим;
Как магу, дьявол мне грозил сквозь дым;
Мара судил мне плаху гильотины;
И с Пушкиным я говорил как друг;
Но внятны мне звонки трамваев вкруг,
Как много всех, и все же я — единый!11
Апогеем шествия по культурам становится беседа с идеальным поэтом Пушкиным как с близким другом и понимание звонков трамваев. Это те самые новые речь и слух, которые обретает поэт в момент вдохновения. Как видим, у автора, воспевшего тему города и осознававшего в том свою заслугу, трамвайный перезвон вошел в канон звуков, постигаемых поэтом и открывающих ему тайны мирозданья.
Символично, что поэт у Брюсова в последней строфе практически занимает место бога: «Как много всех, и все же я — единый!»; он наблюдает и вспоминает все как бы с высоты. С одной стороны, так проявляется теургическое содержание этого образа, заданное эпохой, с другой — магический статус брюсовского поэта, творящего мир силой воображения. Необходимо отметить, кредо поэта-мага, -теурга «оформляется» еще в письме Брюсова к П.П. Перцову от 19 июня 1896 г., в письме о поездке на Кавказ: "Самый второстепенный художник, если б ему дали вместо холста и красок настоящие камни, воду, зелень, — создал бы в тысячу раз величественнее, прекраснее«12. Эту мысль Брюсов высказывает в стихотворении «Четкие линии гор», вынесенном эпиграфом к этому письму: "Создал я в тайных мечтах / Мир идеальной природы. / Что перед ним этот прах: / Степи, и скалы, и воды!«13.
Однако и номинации поэта магом у Брюсова встречаются довольно часто, например в стихотворении «В моей душе, как в глубях океана...» (1915), «Максимилиану Волошину» (1824) и т.д. Иногда это имя поэта раскрывается в метафорах сочинительства: «Так, круг магический замкнув, и я / Зову слова из бездн небытия» («Октавы», 1918)14; «Слова поэта — магия печали» («Знакомый стих», 1919)15 и др.
По наблюдению О.А. Бердниковой (2009: 18–19), поэт-маг является результатом характерной трансформации поэта-пророка в теурга и мага, произошедшей в Серебряном веке, которую можно наблюдать и у Александра Блока, и у Андрея Белого. Однако у Брюсова это не поэтическая условность, а глубоко личное убеждение в том, что поэзия должна обладать суггестией. Об этом он говорит во вводной лекции «Ремесло поэта», прочитанной 18 (5) апреля 1918 г. к курсу стихотворной техники в московской «Студии стиховедения»: "Мастер стиха владеет магией слов, умеет их заклинать, и они ему служат, как покорные духи волшебнику«16.
Как ни парадоксально, но мысль о суггестивной силе поэзии и поэт-маг у Брюсова являются отчасти аллюзивным откликом на характеристику, данную поэту чернью в стихотворении Пушкина «Поэт и толпа»: "Зачем сердца волнует, мучит, / Как своенравный чародей?«17. Однако в том и огромная разность, что у Пушкина так о поэте думает чернь, а в метафорах и декларациях Брюсова обнаруживается его собственная интенция, в целом обусловленная мистицизмом эпохи (Богомолов, 1999). Известна черновая заметка, в которой Брюсов пишет о своем глубоком познании научного оккультизма и спиритизма (Мочульский, 1997: 428). Не случайно стихотворное посвящение Андрея Белого мэтру символизма в конце концов получило название «Маг».
Пушкинское стихотворение «Пророк» определило поэтологию Брюсова. Мотив встречи поэта с серафимом и обретения нового слуха и речи стал стержневым в творчестве Брюсова. Аллюзивная связь его произведений с текстами Пушкина многовалентна и ориентирована на разные культуры, что выявляет полифонический характер брюсовской интертекстуальности. Рассмотренные тексты демонстрируют глубокое знание Брюсовым пушкинского сюжета поэтического вдохновения. Однако теургический и магический статус брюсовского поэта находится в идейной оппозиции умалению и смирению поэта в момент вдохновения и послушанию музы Богу у позднего Пушкина.
1 Брюсов В.Я. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. М.: Олма-Пресс, 2002. С 44.
2 См.: Брюсов В.Я. Собр. соч.: в 7 т. / под общ. ред. П.Г. Антокольского, А.С. Мясникова, С.С. Наровчатова, Н.С. Тихонова. М.: Худ. лит., 1973–1975. Т. 6. С. 99.
3 Брюсов В.Я. Собр. соч.: в 7 т. Т. 1. С. 556.
4 Там же.
5 Там же.
6 Там же. Т. 2. С. 221.
7 Державин Г.Р. Бог // Державин Г.Р. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1957. С. 116.
8 Брюсов В.Я. Т. 3. С. 353–354.
9 Там же. С. 354.
10 Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 19 т. М.: Воскресенье, 1994–1997. Т. 3. С. 30.
11 Брюсов В.Я. Т. 3. С. 354.
12 Литературное наследство. Т. 113: Валерий Брюсов и Петр Перцов. Переписка 1894–1911 гг. / отв. ред. М.Л. Спивак. СПб.: ИМЛИ РАН, 2023. С. 181.
13 Там же.
14 Брюсов В.Я. Собр. соч.: в 7 т. Т. 3. С. 380.
15 Там же. С. 398.
16 Брюсов В.Я. Ремесло поэта: статьи о русской поэзии. М.: Современник, 1981. С. 33.
17 Пушкин А.С. Т. 3. С. 141.
Бердникова О.А. Поэтологические модели серебряного века в контексте христианской духовной традиции: к постановке проблемы // Вестн. Воронежск. гос. ун-та. Филология и журналистика. 2009. № 2. С. 22–29.
Богомолов Н.А. Русская литература начала ХХ века и оккультизм. М.: Новое лит. обозрение, 1999.
Брюсов В.Я. Пророк // Брюсов В.Я. Мой Пушкин: статьи, исследования, наблюдения. М.; Л.: Гос. изд-во, 1929. С. 279–297.
Вацуро В.Э. Пророк // Вацуро В.Э. Записки комментатора. СПб.: Акад. проект, 1994. С. 7–16.
Гайворонская Л.В. Семантика пустынь в творчестве А.С. Пушкина // Универсалии русской литературы: сб. ст. Воронеж: Воронежск. гос. ун-т; ИД Алейниковых, 2009. С. 103–119.
Гайворонская Л.В. Герменевтика поэтического вдохновения в творчестве А.С. Пушкина // Универсалии русской литературы 2: сб. ст. Воронеж: Наука-Юнипресс, 2010. С. 376–389.
Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории литературного языка. СПб.: Акад. проект, 1999.
Жирмунский В.М. Валерий Брюсов и наследие Пушкина: опыт сравнительно-стилистического исследования. Пб.: Эльзевир, 1922.
Иваньшина Е.А. Пророк // Русские литературные универсалии (типология, семантика, динамика): моногр. Воронеж: Науч. книга, 2011. С. 478–564.
Касымжанова А.А. Разработка В. Брюсовым проблем философии художественного творчества: дис. ... канд. филос. наук. М., 1985.
Королева С.Б. Пророческая тема в стихотворении А.С. Пушкина «Пророк»: диалог с традицией и эпохой // Вестн. Томск. гос. ун-та. Филология. 2019. № 61. С. 206–225. DOI: 10.17223/19986645/61/12
Кошемчук Т.А. Поэт — пророк и собеседник Муз (О проблеме творчества в русской поэзии и православном миропонимании) // Христианство и русская литература: сб. ст. 5 / отв. ред.: В.А. Котельников, О.Л. Фетисенко. СПб.: Наука, 2006. С. 3–128.
Красноперова С.А. Традиция библейского профетизма в стихотворении «Пророк» А.С. Пушкина // Мировая литература глазами современной молодежи. Цифровая эпоха: сб. мат. VIII междунар. молодеж. науч.-практ. конф. / под ред. С.В. Рудаковой. Магнитогорск: МГТУ им. Г.И. Носова, 2022. С. 117–123.
Максимов Д.Е. Брюсов: поэзия и позиция. Л.: Сов. писатель, 1969.
Мальчукова Т.Г. Лирика Пушкина 1820-х годов в отношении к церковнославянской традиции (к интерпретации стихотворений «Воспоминание» и «Пророк» в контексте христианской культуры) // Проблемы исторической поэтики. 1998. № 5. С. 151–177.
Мочульский К.В. Александр Блок, Андрей Белый, Валерий Брюсов / сост. В. Крейд. М.: Республика, 1997.
Непомнящий В.С. Удерживающий теперь: Пушкин в судьбе России. Избранные работы и выступления / сост. Е.Ю. Агафонов. М.: ПСТГУ, 2022.
Парнок С. Сверстники: Книга критических статей. М.: Глагол, 1999.
Сатретдинова А.Х. Интертекстуальность поэзии В. Брюсова: дис. ... канд. филол. наук. Астрахань, 2004.
Соловьев В. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина // Пушкин в русской философской критике. М.; СПб.: Унив. книга, 1999. С. 37–79.
Сурат И.З. О «Пророке» // Сурат И.З. Вчерашнее солнце: о Пушкине и пушкинистах. М.: РГГУ, 2009. С. 145–152.
Цуркан В.В. Брюсовская концепция творчества Пушкина: дис. ... канд. филол. наук. М., 1995.
Шварцбанд С.М. История текстов: «Гавриилиада», «Подражания Корану», «Евгений Онегин». Гл. I–IV. М.: РГГУ, 2004.
Дата поступления в редакцию: 12.11.2024
Дата публикации: 20.12.2024
