Ссылка для цитирования: Стебенева Л.В. «Долг, завещанный от Бога...»: о поэтологической мысли А.С. Пушкина в исторической трагедии «Борис Годунов» // МедиаАльманах. 2019. № 5. С. 90−96.
DOI: 10.30547/mediaalmanah.5.2019.9096
© Стебенева Людмила Васильевна
кандидат филологических наук, старший научный сотрудник лаборатории медиалогии
и медиалингвистики в области права ИЗиСП; доцент кафедры стилистики русского языка факультета журналистики
МГУ имени М.В. Ломоносова
(г. Москва, Россия), lvstebeneva@mail.ru
Трагедия «Борис Годунов» знаменует веху в творческой биографии А.С. Пушкина, осознавшего свой поэтический дар в небывалой дотоле силе и полноте. С ней связывают начало эпохи реализма в литературе, переворот сценического искусства, духовную зрелость автора. Как одно из центральных произведений Пушкина трагедия исследована глубоко с точки зрения ее историзма и источников. Огромное количество работ посвящено шекспиризму пушкинской драмы в целом и «Борису Годунову» в особенности: как принципам шекспировского театра, усвоенным поэтом, так и более широкому пониманию проблемы «Пушкин и Шекспир» (например, монография Н.В. Захарова (2003) и его же в соавторстве с Луковыми (2015)). Новаторство трагедии анализировалось с точки зрения жанра и композиции, осмыслялось в идейно-философском и культурно-семиотическом аспектах. Безусловно, библиография пушкинского «Бориса Годунова» заслуживает отдельной публикации. Отметим работу Л.М. Лотман и М.Н. Виролайнен в «Пушкинской энциклопедии» (2009), научное переиздание трагедии под редакцией С.А. Фомичева c комментариями Л.М. Лотман (1996), достаточно полно представляющие научную библиографию произведения.
Традиционно в идейной структуре «Бориса Годунова» выделяют трагедию власти и трагедию народа (Лотман, 1995: 197–198; Хализев, 2005). Талантливый государственный и политический деятель, стратег и самодержец Годунов пытается снискать народную любовь добрыми делами и мудрым управлением, но, преступив кровь младенца, он, мучимый совестью, деградирует. Народ слепо доверился детоубийце, но имеет нравственное чувство и отворачивается от царя Ирода. Трагедия народа в том, что в финале он совершает такой же грех, требуя убийства законного царя Федора − сына Бориса Годунова.
Также отмечено противоречие в отношении народа к ставшему тираном Борису и «гонимому царевичу Димитрию» в лице Самозванца: если царевич жив и претендует на престол, то почему Годунов в глазах народа, поверившего в чудесное спасение царевича, остается убийцей невинного младенца и несет наказание за этот грех (Фомичев, 1996: 11–13; 2016)?
Сравнение решительности Бориса Годунова, принявшего власть над осиротевшей Русью, и смелого, авантюристического характера Григория Отрепьева указывает на антагонизм и двойничество этого персонажа по отношению к заглавному. Однако и незаконность с нравственной точки зрения власти Годунова обнаруживает в его коллизии мотив самозванства, феномен которого позднее Пушкин исследует в историях Анджело и Пугачева.
Кроме того, в линии Григория Отрепьева прослеживается и иная мысль автора: изображение трагедии личности. Пушкин возвращается к осмыслению трагических коллизий личности на фоне исторических процессов: в «Арапе Петра Великого», «Полтаве», «Дубровском», «Медном всаднике», «Капитанской дочке». С наибольшей силой крах Григория Отрепьева показан в сцене у фонтана (на ее значимость указывает Б.Т. Удодов (2004: 109)). После всех перипетий в напряженном диалоге с Мариной Мнишек Григорий понимает, что его чувства не нужны красивой и гордой полячке, да и не нужен он сам, молодой, смелый и удачливый. Цель Марины − царский трон в Москве. И польские воеводы «нуждаются» в Отрепьеве лишь в качестве «Царевича Димитрия» − проводника давних польских притязаний на русский престол. В итоге Григорий Отрепьев, избравший необыкновенную судьбу, так и не сможет утвердить свою человеческую самоценность. Вынужденный взять обратно откровенные признания Марине, он формально одерживает победу в этом словесном поединке воль, а в сущности, отказывается от себя как личности, окончательно утверждается на пути самозванства, превращаясь в тень Царевича Димитрия. В последующих сценах все очевиднее нравственное опустошение, разлад с совестью и саморазрушение Отрепьева: на литовской границе Самозванец завидует чистым чувствам Курбского, осознавая греховность собственных действий: «Кажу врагам заветную дорогу!...» (VII: 67)1.
По Пушкину, личная драма Григория Отрепьева (на первый взгляд, вершителя истории, на деле − марионетки исторических сил) − это трагедия личности, злоключение инока, сочинявшего каноны святым... Поэта.
На литературные способности Григория Отрепьева уже обращали внимание ученые – в частности, С.А. Фомичев (2006: 80; 2016), В.А. Кошелев (2006: 29). Однако кроме упоминания факта сочинительства канонов развития темы не осуществилось: осмысление этого персонажа в поэтическом ключе не входило в задачи исследователей (позднее вернемся к оценке Григория Отрепьева как поэта, высказанной В.А. Кошелевым (2006), анализирующим поэтов-авантюристов у Пушкина, и главным образом, Мазепу). Можно предположить, что в согласии с общепринятым пониманием трагедии постановка такой темы как будто бы противоречит высокой идее поэта и поэтического служения, просматривающейся во всем творчестве Пушкина. В нашей работе (Стебенева, 2017: 84–89) эта тема рассматривалась в концепции поэзии и истории в творчестве Пушкина2. Итак, исследуем поэтологическую мысль пушкинской трагедии.
Как известно, Пушкин принимает многие факты исторических событий в поэтическом изложении Н.М. Карамзина (2017: 1093), в согласии с которым Григорий Отрепьев после многих скитаний очутился в Чудовом монастыре, и «…там Патриарх Иов узнал его, посвятил в Диаконы и взял к себе для книжного дела; ибо Григорий умел не только хорошо списывать, но даже и сочинял Каноны Святым лучше многих старых книжников того времени. <…> Мысль чудная уже поселилась и зрела в душе мечтателя, внушенная ему, как уверяют, одним злым Иноком; мысль, что смелый самозванец может воспользоваться легковерием Россиян, умиляемых памятью Димитрия, и в честь Небесного Правосудия казнить святоубийцу! [здесь и далее курсив наш. – Л.С.]» Выделенные фрагменты на уровне содержания, лексических совпадений и мотивов отражены в пушкинской трагедии.
Заметим, Карамзин акцентирует не столько ученость (умел хорошо списывать), сколько выдающиеся литературные таланты Григория Отрепьева (сочинял каноны лучше старых книжников). Эти слова Пушкин счел важными и вложил в уста вымышленного персонажа трагедии − Игумена: «…сочинял каноны святым; но знать грамота далася ему не от Господа Бога…» (VII: 24). Служение Богу − идейная доминанта трагедии, с ней соотносится и коллизия Григория Отрепьева. Так, в одной из первых сцен монастырский летописец Пимен говорит об избранном служении, что сохранение памяти о прошлом есть «долг, завещанный от Бога» (VII: 17). Эти слова глубоко родственны кредо поэта в лирическом завещании Пушкина 1836 г.: «Веленью Божию, о муза, будь послушна» (III: 424). Завет хранить для потомков память о происходящих событиях отец Пимен передает Григорию Отрепьеву. Однако поэт-инок Отрепьев нарушает все обеты.
В числе вымышленных персонажей трагедии (Лотман, Виролайнен, 2009: 154), раскрывающих поэтические мотивы в коллизии Григория Отрепьева, особо выделим Поэта. Ранее в рассмотренной сцене «Ночь. Фонтан», обнажившей личное поражение Григория Отрепьева, предшествует триумф Самозванца в сцене «Краков. Дом Вишневецкого», которая, по тонкому наблюдению В.С. Непомнящего (2014: 229) о зеркальной симметрии сцен, является сюжетной парой к названной. Вообще композиция, динамический рисунок и смысловые переклички сцен трагедии блестяще проанализированы в работах С.А. Фомичева (2006; 2016), В.С. Непомнящего (2014: 226–230). В сцене торжества Самозванца значима логика следующих друг за другом эпизодов. Эпизод первый: беседа Самозванца с Патером и ручательство первого за благоприятный исход предприятия и будущее принятие его в качестве «Царевича Димитрия» русским народом и церковью. Второй − «присяга» Самозванцу русских изгнанников и демонстрация поляками приверженности. Третий − поклонение виршеписца-поэта, пришедшего в череде искателей благоволения у новоявленного «Царевича» (которого автор на протяжении всей сцены называет исключительно Самозванец, а в эпизоде с поэтом – Гришка; на это обращает внимание И.Л. Попова (1988: 34)). Таким образом, Самозванец как бы заключает три союза: с католическим епископом как представителем верховной власти и служителем Бога, с русскими и польскими «поданными», наконец, с поэтом − избранником Бога. Эти действа проецируются на традицию коронования, или венчания на царство. Видение-предвкушение такой ситуации отзовется в ответе Самозванца виршеписцу: «Когда со мной свершится Судьбы завет, когда корону предков / Надену я; надеюсь вновь услышать / Твой сладкий глас, твой вдохновенный гимн» (VII: 54). Но при внешних блеске и согласии с разыгрываемым сценарием возвеличивание Самозванца иллюзорно, поскольку суть этих союзов − отречение. В доверительном разговоре с католическим Патером беглый инок называет собеседника «мой отец», что знаменует отречение от веры отцов3. Симптоматично, как Патер наставляет Самозванца, несомненно, зная о самозванстве Отрепьева, и благословляет того на избранную роль: «Притворствовать пред оглашенным светом / Нам иногда духовный долг велит» (VII: 50).
В эпизоде с русскими и поляками Самозванец истово призывает их в поход на Русь. Апофеоз лжи на грани скоморошества и окончательный отказ от данных когда-то обета и пути − в эпизоде с Поэтом.
Итак, в финале сцены «Краков. Дом Вишневецкого» появляется Поэт, «кланяясь низко и хватая Гришку за полу» (VII: 53). Этот жест заслуживает внимания, т.к упоминается у Пушкина неоднократно и с определенной логикой. Кроме случаев социального поведения, выражающих самоуничижение и признание власти («Видение короля» (III: 338) и «История Петра» (X: 32)), имеется эпизод обыгрывания идиомы «Дружить дружи, а за полу не держи» в совместном письме Вяземского с Пушкиным к В.Ф. Вяземской (XIV: 12). В этом же ключе − как помеха действиям − в стихотворении «К Языкову» (1828): «…Гербовы заботы Схватили за полы меня» (III: 110). Самое интересное, этот жест встречается в эпизодах, в которых фигурирует поэт. С иронией − в четвертой главе «Евгения Онегина»: «Да после скучного обеда / Ко мне забредшего соседа, / Поймав нежданно за полу, / Душу трагедией в углу» (VI: 88). И значительно позднее (что демонстрирует избранную семантику в творческом сознании Пушкина) − в «Египетских ночах» (1835), в импровизации итальянца о поэтическом вдохновении: прохожий, непричастный откровению свыше, дергает поэта за край одежды, вопрошая того о бесцельности пути и поучая воспеванию предмета возвышенного. Весь этот контекст коррелирует с эпизодом из «Бориса Годунова», еще более принижая статус пришедшего на прием к Самозванцу Поэта, оказавшегося в роли прохожего. В отрывке редакции 1831 г. один из персонажей, Пушкин, тихо поясняет Хрущову, какого званья пришедший: «пиит, виршеписец иль скоморох» (VII: 269). Однако этот жест («хватает за полу») усиливает оценочную выразительность всего эпизода, а Поэту придает «скоморошество», упраздняя излишние пояснения (в дальнейшем диалог был опущен).
Как становится ясно, появившийся персонаж «глубоко и экзистенциально противоположен пушкинскому поэту, знающему себе цену и понимающему, Кому служит его лира» (Стебенева, 2017: 85). Поведение виршеписца противоречит кодексу чести пушкинского поэта о послушании Богу и о праве не клонить главы перед кумирами. Кланяющийся поэт-скоморох преподносит вирши Самозванцу, который спешит «узреть» в них «пророчества пиитов» (VII: 54) и символически закрепить льстивые обращения «великий принц», «светлейший королевич» дарением перстня. Фарс сцены, в которой играет Поэт, играет Самозванец, верно определен С.Б. Калашниковым (2012: 128): «В этом диалоге происходит дискредитация поэта, вручившего стихи самозванцу, его низведение до уровня шута и скомороха, т.е. лица, пародирующего священный дар, профанирующего его сакральный статус» (о нашем несогласии с положениями, выдвинутыми С.Б. Калашниковым, скажем далее). В сущности, эта сцена − апофеоз славы Самозванца, но не Григория Отрепьева как личности, и уж точно не как поэта. Противоречивость его положения чуть позже покажет сцена у фонтана.
Так как же пушкинская концепция поэта отражена в «Борисе Годунове»?
С.Б. Калашников (2012) выстраивает своего рода поэтологию трагедии, рассматривая возможные сюжетные взаимодействия «государь & поэт»: истинный государь Иоанн Грозный и истинный поэт летописец Пимен, неистинный правитель Годунов и истинный поэт юродивый Николка, самозваный государь (Григорий Отрепьев) и неистинный поэт-виршеписец. Однако с предложенной схемой сложно согласиться, и вот почему. Традиция сближения летописца Пимена с идеальным поэтом положена известной пушкинской фразой (навеянной высказыванием Карамзина): «История народа принадлежит поэту» (XIII: 145). Действительно, пушкинский историзм укоренен в чувстве поэтическом. Не случайно, гениальный поэт Пушкин в зрелый период творчества становится историографом. Однако занятия поэта и историка, по Пушкину, не равнозначны, о чем в ироническом ключе говорится в «Истории села Горюхина» и Предисловии к «Повестям Белкина» (Стебенева, 2017: 80–82).
А идеальный стиль летописца Пимена в трагедии − слово Пушкина, подражавшего в велеречии, как известно, летописям и житиям (Бочкарев, 1988: 5−6, 9). Не оправдано и отождествление С.Б. Калашниковым юродивого и поэта только потому, что блаженный свободен, как поэт, и говорит царям правду. Уточним: сопутствующий иной раз пушкинскому поэту мотив безумия или даже юродства не означает обратное, что юродивый − поэт. Более того, ни летописец, ни юродивый не причастны мечте и воображению, непреложно сопутствующим пушкинскому поэту. Кроме всего перечисленного, С.Б. Калашников не рассматривает Григория Отрепьева в качестве одного из пушкинских поэтов.
В.А. Кошелев (2006: 29) по поводу положения Григория Отрепьева заключает, что «на Руси ему уготована участь виршеписца», поскольку имя автора канонов никому не известно, поэтому «Григорий предпочитает стать Самозванцем и переходит из разряда “пиитов”, ободряемых властью, в стан властителей, ободряющих “пиитов”». Однако с историей взаимодействует пушкинская мысль, созревавшая на протяжении всего творчества и высказанная в «Памятнике»: о служении лиры Богу, о равнодушии поэта к «хвале и клевете», вообще о его обособленности от толпы и т.д. (Стебенева, 2013). С этой точки зрения положение Григория Отрепьева в Чудовом монастыре − ситуация идеальная для поэта. Ступивший на путь самозванства Григорий Отрепьев перестает быть поэтом (пусть и в иноческом сане), поэтому его ответ виршеписцу в доме Вишневецкого − Musa gloriam coronat, gloriaque musam [«Муза венчает славу, а слава – музу». − Л.С.]» − не пророчество Гришки о себе, а эффектный афоризм, приоткрывающий еще одну заветную тему автора: поэт и власть.
Как справедливо отмечалось, иной раз Пушкин передает своим героям собственные самоощущения, тем самым исследуя и изживая мучительные вопросы личного бытия. По крайней мере, он как поэт дважды заключает союз с царем и осознает себя в роли советника царя и историографа: после разговора с Николаем I в сентябре 1826 г. и позднее, после высочайшего заказа написать историю Петра I (на это обращают внимание И.З. Сурат (2002: 74), В.С. Листов (2012: 386–391) и др.). Призыв, обращенный к поэту в стихотворении 1830 г., − «Ты царь: живи один» − утверждает обособленность поэта и метафорическую равнозначность царя и поэта в творческом сознании Пушкина. По всей видимости, в силу этой метафорической связи Пушкин ввел в трагедию слова Карамзина о литературном даре Григория Отрепьева, возмечтавшего стать царевичем Димитрием. Образ Самозванца расплывчат, динамичен, не ясен, но вместе с тем и лиричен именно потому, что автору дорог любой поэт, даже если он разменял талант на ложную мечту и с тем утратил благодать и избранность. Оценка, данная Карамзиным литературному дару Григория Отрепьева, послужила толчком к появлению и усилению поэтических тем и мотивов в пушкинской трагедии: как три пророческих сна-предупреждения Григория Отрепьева, как его же поэтическая попытка пророчества счастливой судьбы в диалоге с виршеписцем, наконец, явные переклички с лирикой, аккумулирующей пушкинскую тему поэта и поэтического служения. Пушкин, зная о реальных «подвигах» Отрепьева-Самозванца, придает лирическое звучание этому образу в силу его принадлежности поэтам. Однако, по Пушкину, истинный поэт никогда не откажется от избранничества и одинокого пути.
1 Здесь и далее цитаты с указанием в круглых скобках римской цифрой номера тома, арабской − страниц приводятся по изданию: Пушкин А.С. Полн. собр. соч.:
в 17 т. М.: Воскресенье, 1994–1997.
2 После публикации статьи в марте 2017 г. на ее основе нами были сделаны доклады на международных конференциях «Евангельский текст» (06.06.2017), «XLV Болдинские чтения» (11.09.2017). Исследование этой темы было продолжено и представлено в настоящей статье.
3 Известно, что до появления в Польше Григорий Отрепьев, приуготовляя свое возвышение в качестве царевича Димитрия, тайно перешел в католичество и принял католическое причастие.
Бочкарев В.А. Трагедия А.С. Пушкина «Борис Годунов» и отечественная литературная традиция // Болдинские чтения. Горький: Волго-вятское кн. изд-во, 1988. С. 4–13.
Захаров. Н. Шекспир в творческой эволюции Пушкина: моногр. на рус. яз. Jyväskylä: Jyväskylä University Printing House, 2003.
Захаров Н.В., Луков Вал.А., Луков Вл.А. Драматургия А.С. Пушкина: проблема сценичности. М.: Изд-во Моск. гуманит. ун-та, 2015.
Калашников С.Б. Метасюжет «Поэт vs Государь» в «Борисе Годунове» А.С. Пушкина // Известия ВГПУ. 2012. № 2 (66). С 126–129.
Карамзин Н.М. История uосударства Российского. Полное издание в одном томе. М.: Альфа-книга, 2017.
Кошелев В.А. Дума гетмана Мазепы и поэма Пушкина «Полтава» // Рус. лит. 2006. № 2. С. 22–36.
Листов В.С. Пушкин: судьба коренного поэта: моногр. Б. Болдино−Арзамас:
АГПИ, 2012.
Лотман Л.М., Виролайнен М.Н.«Борис Годунов» // Пушкинская энциклопедия: Произведения. Вып. 1. А–Д. СПб: Нестор-История, 2009. С. 138–177.
Лотман Л.М. Комментарии // Пушкин А.С. Борис Годунов / предисл., подгот. текста, ст. С.А. Фомичева; коммент. Л.М. Лотман. СПб: Акад. проект, 1996. С. 117–541.
Лотман Ю.М. Пушкин: Биография писателя. Статьи и заметки, 1960–1990; «Евгений Онегин»: Комментарий. СПб: Искусство-СПБ, 1995.
Непомнящий В.С. На фоне Пушкина. М.: Эгмонт Россия, 2014. Т. I.
Попова И.Л. «Борис Годунов» и творчество Пушкина 1830-х годов // Болдинские чтения. Горький: Волго-вятское кн. изд-во, 1988. С. 25–35.
Стебенева Л.В. «Бессмертие души моей…»: к вопросу о генезисе пушкинского стихотворения «Я памятник себе воздвиг» // Проблемы исторической поэтики. 2013.
№ 11 С. 93−107.
Стебенева Л.В. Память, воображение и литературное творчество как истоки историзма в произведениях А. С. Пушкина // Исследовательский журнал русского языка и литературы. 2017. № 1 (9). С. 73–90.
Сурат И.З. Пушкин: Краткий очерк жизни и творчества. М.: Языки славянской культуры, 2002.
Удодов Б.Т. Очерки истории русской литературы 1820–1830-х годов: учеб. пособ. Воронеж: ИД Алейниковых, 2004.
Фомичев С.А. «Борис Годунов»: Проблемы сценичности пьесы // Звезда. 2016.
№ 6. Режим доступа: https://magazines.gorky.media/zvezda/2016/6/boris-godunov.html
Фомичев С.А. Вступительная статья // Пушкин А.С. Борис Годунов / предисл., подгот. текста, ст. С.А. Фомичева; коммент. Л.М. Лотман. СПб: Акад. проект, 1996. С. 5−22.
Фомичев С.А. Смеховой мир «Комедии о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве» // Фомичев С.А. Пушкинская перспектива. М.: Знак, 2006. С. 62–88.
Хализев В.Е. «Борис Годунов»: власть и народ // Хализев В.Е. Ценностные ориентации русской классики. М.: Гнозис, 2005. С. 53–81.
